Весной 1918 года, после неудачного штурма Екатеринодара и смерти своего вождя генерала Корнилова, Добровольческая армия отступила. В станицах осталось много обездвиженных тяжело раненных офицеров. Большинство из них были убиты, а некоторые попали в плен к большевикам. Офицер Корниловского ударного полка Павел Константинов провел в застенках ЧК четыре месяца. И был расстрелян вместе с другими пленными при отступлении красных. Но выжил и сумел добраться к своим. Его воспоминания о том, как это было, хранятся в Государственном Архиве Российской Федерации. Ниже публикуется фрагмент из этих воспоминаний.
Д. Шмарин. Расстрел белых офицеров
Нас повели в поле. В это время наступила ночь. Сумерки кончились. На небе взошла полная луна и стало снова светло.
Страшное было ощущение. Когда нас вели на расстрел. Мы давно уже поняли, что нас хотят расстрелять, но, с одной стороны, какая-то безумная, ни на чём не основанная надежда что этого не будет, что нас всё-таки не расстреляют, а, с другой стороны, какое-то отупение и равнодушие, как будто это касалось кого-то другого, парализовали всякую активность, и никто из нас не сделал попытки к побегу.
Мы молча шли, покорно опустив головы, туда, куда нас вели.
Помню, мы прошли мимо каких-то строений и деревьев. Потом пошли по дорожке среди полей и огородов.
Наконец матрос скомандовал:
- Довольно! Дальше не пойдём! Садись!
Мы сели на землю. Караул разместился вокруг нас. Матрос о чём-то разговаривал с адъютантом. Последний о чём-то по-видимому просил. Я расслышал слово - «Не могу!» По-видимому, ему было или очень не по себе или он торопился.
- Так уходи. – сказал матрос. – Мы и без тебя всё сделаем.
И адъютант ушёл по направлению к обозам, звеня в ночной тишине шпорами.
Солдаты молчали и курили. Я обратился к одному из них:
- Дай последний раз покурить
Он вынул изо рта недокуренную папиросу и протянул мне.
- На, подавись, - сказал он, без особенной злобы, даже как будто с некоторым сочувствием. Я взял папиросу, вобрал в грудь как можно больше дыма, делая самую глубокую затяжку.
- Эхма! – сказал я, выпуская дым. Солдат посмотрел на меня с любопытством:
- Ты откуда? – спросил он.
- Из Сибири, - ответил я.
- Я тоже из Сибири – сказал солдат – а какой области?
- Семипалатинской.
- И я Семипалатинской. Ну, а из каких мест? – продолжал он свои расспросы. Я назвал казачью станицу, в которой жил. Оказалось, что он из крестьянского села по соседству.
- Так. Земляки?! сказал он.
- Да, земляки, - ответил я.
В это время матрос сказал:
- Пора.
Караул встал на ноги. Мы тоже поднялись.
- Раздевайтесь, - приказал матрос. Солдаты требовали того же. Мы отказались раздеваться. Раздались брань, крики, угрозы. Но мы всё-таки не раздевались. Обычно в таких случаях люди покорно слушаются. Но мы не хотели раздеваться.
- Разденете, когда убьете!
- Да что с ними говорить! Бей их!
Потерявшие терпение солдаты защёлками затворами, возводя курки, и вскинули винтовки к плечу. Наступала развязка.
В меня целились трое. Мой земляк и ещё два солдата. Юнкер Кисельман побежал. Я тоже хотел бежать, хотя было ясно, что бежать уже поздно и думать о бегстве нужно было раньше. Я видел напряжённое лицо Кисельмана, который бежал, оглядываясь, видел, как матрос выстрелил в него из револьвера, стреляя сверху вниз, не целясь, видел направленные на меня дула винтовок, и, инстинктивно закрывши лицо руками, повернулся к ним боком.
Последнее, что я видел это были ослепительные огни выстрелов, сверкнувших мне в лицо. Грохота выстрелов я не слышал, не испытывал я и боли в собственном смысле. Было ощущение страшного сквозного удара, как будто через меня прошёл электрический ток колоссального напряжения.
Я упал вниз лицом.
Первое самое непосредственное впечатление после удара было ощущение успокоение и отрады, как будто после страшного шума стало тихо-тихо. «Наконец-то всё кончилось. Нет ни белых, ни красных, и всё чего можно боятся. Осталось позади». Ведь я был безумно измучен четырёхмесячным пленом и постоянным ожиданием казни. Было ещё какое-то любопытство и ожидание. Вот я убит, и что же должно произойти дальше. Наконец, было чисто физическое ощущение теплоты, его производила хлынувшая из ран на остывшую в ночной прохладе кожу горячая кровь.
В следующее мгновение я понял, что остался жив. Страха и боли не было. Всё это пришло позднее. Было недоумение и даже как будто разочарование. Но над всем господствовала воля к жизни, напряжённая и инстинктивная.
Как будто издалека я слышал голоса, надо мной разговаривали и кричали что-то, чего я сначала не понимал.
- Смотри, лежит ничком. Может быть, жив. А ну ширни штыком!
Я не успел даже испугаться, только инстинктивно напрягся и приготовился к удару. Удар почувствовался опять без боли, сильный толчок и звук разорванного грубого полотна рубахи. И опять по холодной коже бока потекла горячая кровь, вызывая ощущение теплоты. Удар был направлен неверно. Штык проколол только кожу и скользнул по ребру. Я не подал признаков жизни и меня сочли окончательно мёртвым. Надо мной наклонились, желая меня раздеть и взять всё, что представляло ценность. Вещи расстрелянного переходили к расстрелявшему – таков был установившийся в гражданской войне обычай.
- А ну, посмотри, не ли у него колец? – сказал один.
- Какие могут быть кольца. Он давно в плену. Если и были, то давно забрали - но на всякий случай он взял мою руку, ощупал пальцы, и, убедившись, что колец нет, дёрнул и перевернул меня на спину. Я весь был сильно залит кровью, в крови были лицо и грудь.
– Ого, этому в середину, - сказали красноармейцы, ещё раз окончательно успокоившись, что я мёртв и начали меня раздевать. Они обшарили сначала карманы, потом начали расшнуровывать ботинки. Ботинки были плохие. И их сначала не хотели брать. Но один сказал другому:
- Бери, товарищ, пригодятся. У нас много босых»
Затем с меня сняли брюки и кальсоны, оставили только рубаху, потому что она сплошь была залита кровью и никуда не годилась.
Запомнился мне ещё такой разговор между солдатами. Они меня раздели и ждали, когда другие кончат раздевать остальных расстрелянных.
- Знаешь, товарищ, я первый раз расстреливаю, - говорил один.
- А я уже много этой сволочи повыводил в расход.
- Ну, и я буду теперь расстреливать.
В это время обирание трупов было кончено. Солдаты окликнули друг друга. «Что, готово?» – «Готово» «Ну, тогда пошли». Нас бросили, не закапывая. Голоса стали удаляться и стихать. Я открыл глаза и повернул голову. Они уходили, поднимаясь на пригорок, при лунном свете чётко виднелись их силуэты.
Я снова опустил голову.
Только с того момента я стал ясно сознавать, что со мной произошло. До этого состояние моё было какое-то странное. Действовал инстинкт самосохранения, но, полного отчёта происходившему я не давал, только в этот момент понял всё. Меня охватила жуть. В ранах почувствовалась сильная боль. И чем дальше, тем жуть и боль становились сильнее. Я уже не мог сдерживать стонов, срывавшихся с губ. И эти стоны ещё больше расстраивали меня самого.
Я пошевелил рукой, рука действовала. Я положил руку на живот. Живот сильно вздымался и опускался при дыхании. Я приподнялся, сел и затем встал. Нужно было хотя бы приблизительно выяснить, что у меня разбито. Ноги были совершенно целы. Одна рука совершенно висела, другой с трудом и болью я мог слабо двигать. Шеи повернуть я не мог. Крови было очень много. После выяснилось, что у меня прострелено горло, разбито левое плечо, ранена в двух местах правая рука и штыком проколот бок.
Я не знал своих ран, чувствовал только, что сильно ранен и даже преувеличивал серьёзность ранения.
Мысли лихорадочно работали. Нужно было думать о спасении. Я осмотрелся кругом. Невдалеке лежали двое моих товарищей. У них были разбиты головы. Они были также, как и я, разуты и раздеты. Причём на одном были оставлены брюки. Они никуда не годились, были рваные окровавленные. Эти брюки я решил снять, потому что идти раздетым было нельзя. Так ещё, встретившись с большевиками, я мог выдать себя на раненого, а раздетый сразу возбудил бы подозрение.
Стиснувши зубы и пересиливая боль, я стал раздевать своего убитого друга, кое как владея руками. На другой день я не мог шевельнуть ни той, ни другой рукой. Но в то время крайнего нервного напряжения и ещё недолго спустя после ранения я мог это сделать. Я стал расстёгивать пояс, и вдруг мне показалось, как убитый шевелится, чтобы помочь мне снять с него брюки.
Я кинулся к нему, стал трясти за плечо и звать: «Васька, Васька!». Но, взглянувши в лицо, отскочил. В середине лба, между глаз, зияла рана. Кровь заливала глазные впадины и стекала по усам. Он лежал лицом вверх. Он не мог быть жив, мне только показалось.
Пересиливая ужас и напрягая остатки своей энергии, я всё-таки снял брюки и надел их на себя.
Нужно было уходить. Кто-нибудь мог вернуться или набрести на это место….
Journal information