Ровецкий вздрогнул. Он ожидал чего угодно, но только не этого. Восстание? Но чьё? Кто его возглавляет? И зачем? С востока на Варшаву наступает Красная Армия, больше некому. Если он, Ровецкий, правильно понял разговоры немцев, периодически долетавшие до него из тюремного коридора, то падение города – весьма возможная перспектива. Неужели русские перед лицом общего врага договорились с Коморовским и решили объединить силы с Армией Крайовой?
Ровецкий не доверял русским, но… Но, три тысячи чертей, это было бы неплохо. С русскими разобраться можно потом. Сейчас главное – вытурить немцев из Польши. А вдруг это коммунисты подняли восстание? К коммунистам пан Ровецкий питал стойкое отвращение. Из памяти ещё не успело выветриться, что незадолго до войны красные готовили переворот в Польше, и лишь немецкое вторжение помешало их планам, поневоле заставив сплотиться вокруг правительства и армии. Что теперь делали коммунисты, Ровецкому точно не было известно. Он знал, что у них есть свои подпольные организации и свои партизанские отряды, но его эмиссары, пытавшиеся завязать с ними контакт, неизменно встречали вежливый отказ. Помогать коммунистам, лично прокладывать им дорожку к власти, зная, что они ни за что не оценят услуги, Ровецкому не хотелось. Но помогать немцам против коммунистов было уж как-то совсем не по-людски. Или это очередная ловушка хитроумного Гиммлера, чтобы через него, Ровецкого, выйти на тех, кто теперь продолжает борьбу? Было, над чем поломать голову. Гиммлер – не Бандера, свои карты так просто не выложит. А надо выудить у него как можно больше информации, самому при этом не выболтав лишнего.
- Восстание? – переспросил Ровецкий как можно равнодушнее, хотя сердце в его груди бешено колотилось, грозясь вырваться наружу. – И кто же против кого восстал, позвольте Вас спросить? Вашим солдатам надоело голодать и они объявили забастовку?
- Мои солдаты всегда готовы исполнить любой мой приказ, - ответил Гиммлер с плохо скрываемым раздражением. – Порядок превыше всего, в этом сила Германии.
- Тогда кто же? – Ровецкий зевнул. – Не евреи же, которых вы благополучно вырезали ещё в мае прошлого года[1]?
- Перестаньте паясничать! – Гиммлер в ярости шлёпнул стеком по столу. – Восстание подняли ваши дружки из этой… как её … «Armia Krajowa».
- С чего Вы взяли? – притворно удивлённым тоном спросил Ровецкий. – Почему вдруг именно мои люди? Насколько я могу судить, доказательств этому у Вас нет, а я никаких приказов на восстание никому не отдавал. А если бы и отдал, кто взялся бы довести его до подполья? Не Ваш же преданный Ганс!
- Вы ошибаетесь, - отчеканил Гиммлер. – Уж что-что, а доказательства у меня имеются. Все стены в городе исчерканы вот этим символом, - тут он взял со стола химический карандаш и начертил в углу карты знак, похожий на якорь, с латинской буквой «Р» вместо ушка. – Или скажете, что он Вам незнаком?
Ровецкий промолчал, хотя знак, нарисованный Гиммлером, он узнал бы из тысячи. Никто иной, как он, Стефан Грот, личным приказом утвердил его в качестве официального символа Армии.
- Это знак Армии Крайовой, - сказал Гиммлер таким тоном, что у собеседника не могло остаться ни малейшего сомнения: Гиммлер знает, что говорит. – Этот же знак красуется на листовках, которые тысячами ходят по городу. Полагаю, Вам, господин генерал, отлично известно их содержание. Равно как и то, где именно их печатают.
- Известно? – Ровецкий удивлённо поднял брови, его выразительные голубые глаза испытующе впились в лицо Гиммлера. – Помилуйте, пан Гиммлер, я уже год, как полностью отрезан от внешнего мира Вашими стараниями. Откуда мне знать, что происходит за этими стенами?
- Восстание? – переспросил Ровецкий как можно равнодушнее, хотя сердце в его груди бешено колотилось, грозясь вырваться наружу. – И кто же против кого восстал, позвольте Вас спросить? Вашим солдатам надоело голодать и они объявили забастовку?
- Мои солдаты всегда готовы исполнить любой мой приказ, - ответил Гиммлер с плохо скрываемым раздражением. – Порядок превыше всего, в этом сила Германии.
- Тогда кто же? – Ровецкий зевнул. – Не евреи же, которых вы благополучно вырезали ещё в мае прошлого года[1]?
- Перестаньте паясничать! – Гиммлер в ярости шлёпнул стеком по столу. – Восстание подняли ваши дружки из этой… как её … «Armia Krajowa».
- С чего Вы взяли? – притворно удивлённым тоном спросил Ровецкий. – Почему вдруг именно мои люди? Насколько я могу судить, доказательств этому у Вас нет, а я никаких приказов на восстание никому не отдавал. А если бы и отдал, кто взялся бы довести его до подполья? Не Ваш же преданный Ганс!
- Вы ошибаетесь, - отчеканил Гиммлер. – Уж что-что, а доказательства у меня имеются. Все стены в городе исчерканы вот этим символом, - тут он взял со стола химический карандаш и начертил в углу карты знак, похожий на якорь, с латинской буквой «Р» вместо ушка. – Или скажете, что он Вам незнаком?
Ровецкий промолчал, хотя знак, нарисованный Гиммлером, он узнал бы из тысячи. Никто иной, как он, Стефан Грот, личным приказом утвердил его в качестве официального символа Армии.
- Это знак Армии Крайовой, - сказал Гиммлер таким тоном, что у собеседника не могло остаться ни малейшего сомнения: Гиммлер знает, что говорит. – Этот же знак красуется на листовках, которые тысячами ходят по городу. Полагаю, Вам, господин генерал, отлично известно их содержание. Равно как и то, где именно их печатают.
- Известно? – Ровецкий удивлённо поднял брови, его выразительные голубые глаза испытующе впились в лицо Гиммлера. – Помилуйте, пан Гиммлер, я уже год, как полностью отрезан от внешнего мира Вашими стараниями. Откуда мне знать, что происходит за этими стенами?
- И кто такой Бур, Вы тоже, конечно, не знаете? – съязвил Гиммлер. – И кто такой Радослав, Вам тоже неизвестно?
- А если бы и было известно, что из того? – спросил Ровецкий, продолжая сверлить Гиммлера взглядом, и всемогущий рейхсфюрер СС первым отвёл глаза. – Знаете, у партизан не принято выдавать своих. Пыток я тоже, как Вы имели возможность убедиться, не боюсь. Так что к чему расспросы? Кстати, благодарю за ужин – бигос был отменный. Держу пари, готовил поляк.
- Издеваетесь? – прорычал Гиммлер.
- Ну, что Вы, - Ровецкий лучезарно улыбнулся. – Всего лишь отдаю дань правилам вежливости.
Гиммлер смутился. Ровецкий действительно был обезоруживающе корректен – и именно это выводило обер-ката из себя более всего остального. Варшавское восстание, начавшееся сегодня ровно в 17-00 уже успело стать его личной головной болью. Как раз за час до его прибытия в Заксенхаузен он получил крупный нагоняй от Гитлера.
- Ваши люди занимают квартал за кварталом. Теснят наши войска по всем направлениям, - проговорил он озабоченно. – Как всё это некстати. И в аккурат именно тогда, когда красные начали наступление на Варшаву, а англо-американцы высадились во Франции. Мало нам было второго фронта, так теперь ещё и третий…
Варшавские повстанцы
- Ну, а вы чего хотели? – усмехнулся Ровецкий. – Завоевать пол-Европы и рассчитывать, что никто и никогда не потребует вернуть краденое, было слишком опрометчиво с вашей стороны, не находите? Германия платит за свою самонадеянность. Однажды такое уже случилось – в 1918-м. А учи Вы, как следует, историю в школе, Вы бы помнили, что такое случалось неоднократно. Например, в 1761-м. А до этого – в 1410-м. Помнится, под Грюнвальдом наши предки хорошо намяли бока вашим.
- Радуетесь? – спросил Гиммлер. – Понимаю. Впрочем, рано радуетесь. Восстание мы подавим, в этом даже не сомневайтесь. У великой Германии достаточно сил, чтобы раздавить какую-то кучку заговорщиков. Понадобится – снимем войска с Западного фронта, наступление англосаксов там как раз застопорилось. Да и свежие дивизии уже формируются в Берлине. Не сегодня – завтра они выступят в поход. Как Вы думаете, генерал, сколько им потребуется времени, чтобы дойти до Варшавы?
Упоминание о свежих дивизиях заставило Ровецкого мысленно содрогнуться – он, как никто, понимал, что это вполне могло бы быть правдой. Однако внешне его лицо осталось совершенно невозмутимым и даже благостным.
- Ну, это Вам следует обеспокоиться быстротой их передвижения, - улыбнулся он. – Сейчас война, и в дороге может случиться всякое.
Гиммлер встрепенулся.
- Что Вы имеете в виду? – спросил он, не сумев скрыть тревогу, и это не ускользнуло от чуткого уха Ровецкого.
- О, ровным счётом ничего, - рассмеялся он. – Ничего, кроме превратностей военного счастья. Британская авиация, как мне известно, бомбит Берлин, стоит ли удивляться, если она случайно проутюжит и ваши свежие дивизии на марше? Да и коммунистические партизаны, о которых Вы, несомненно, тоже наслышаны, вряд ли станут сидеть, сложа руки.
- У вас с ними договорённость? – осведомился Гиммлер. Ровецкий успел заметить, что выражение его белёсых глаз при этих словах нисколько не изменилось, они остались такими же стеклянными и безжизненными. И лишь дрожание губ да тон голоса выдали беспокойство, с которым был задан этот вопрос.
- Что касается лично меня, - сказал Ровецкий, - то тут могу сказать уверенно: к сожалению, нет, - он особенно подчеркнул слово «к сожалению». – А насчёт всего остального – ничем не могу помочь, Вы сами об этом позаботились, пан Гиммлер.
- Восстание мы подавим, - тоном, не допускающим возражений, прервал собеседника Гиммлер. – Это вопрос времени. Конечно, в результате уличных боёв город неизбежно сильно пострадает. Погибнет много случайных людей. Как думаете?
Ровецкого передёрнуло от холодного равнодушия, с каким эсэсовец произнёс эту тираду. Он говорил о разрушении города и гибели людей так, как будто читал лекцию перед студентами в каком-нибудь мирном колледже. И глаза его оставались такими же мёртвыми и холодными, как и доселе.
- Думаю, что это война, - ответил Ровецкий. – И вина за невинную кровь падёт на того, кто принимает решения.
- Решение сейчас зависит от Вас, - сказал Гиммлер.
Ровецкий вздрогнул. Вот он, момент истины, к которому он упрямо вёл всю эту нудную беседу, успевшую ему порядком надоесть. Сейчас эсэсовец выложит карты на стол, ничего другого ему не остаётся, слово произнесено, время сделать ход.
- Каким же образом? – полюбопытствовал Ровецкий.
- Вы напишете приказ, - сказал Гиммлер, выпрямляясь во весь свой исполинский рост. – Вы прикажете своим людям сложить оружие за городом и сдаться на милость победителя. Полагаю, в том, что мы честно вас победили, сомнений быть не может. Приказ в Варшаву доставит мой курьер. Город займут германские войска. Если жители будут сохранять спокойствие, их жизни ничто не угрожает. У нас есть более важные дела, чем сводить счёты с горсткой глупых поляков.
- А если я не напишу этого приказа? – спросил Ровецкий, испытующе глядя на Гиммлера, и шеф СС, как и в прошлый раз, отвёл глаза.
- Вы сами ответили на Ваш вопрос, генерал, - отозвался Гиммлер. - Вина за невинную кровь падёт на того, кто принимает решения. То есть – на Вас. Нам ни к чему третий фронт в нашем ближайшем тылу. Восстание будет ликвидировано танками и авиацией. Жертвы среди мирного населения окажутся неизбежны.
- Вы напрасно пытаетесь переложить вину с больной головы на здоровую, фельдмаршал, - ответил Ровецкий с достоинством. – Не мы пришли в вашу страну и наводнили её своими войсками. Не мы развязали террор против мирного населения. И не поляки называли немцев «недочеловеками», а их земли – «жизненным пространством». Да-да, представьте себе, я до войны кое-что читал об идеологии нацизма. Полагаю, я мог бы на отлично сдать расовую теорию Гитлера… если бы захотел, - тут он добродушно осклабился. - Кроме того, 39-й год наглядно продемонстрировал, насколько мы можем полагаться на ваши обещания. Вы сами создали ситуацию, в которой у человека, сопротивляющегося с оружием в руках, куда больше шансов сохранить свою шкуру, чем у того, кто смиренно соглашается с вашей властью. На себя и пеняйте, господин рейхсфюрер, или как Вас там.
Гиммлер вышел из-за стола и начал энергично расхаживать по камере, словно разъярённый лев по клетке.
- Вы плохой отец! – наконец, выкрикнул он в лицо Гроту, остановившись прямо напротив него. – Да-да, Вы плохой отец! Полагаю, Вы думали, что мы ничего не узнаем о Вашей дочери. Ну, так вот, мы знаем. И знаем, что она в Варшаве. Когда мы освободим город, полагаю, Вы представляете себе, что будет с бедной девочкой? Солдат, разгорячённых боем и гибелью товарищей, бывает трудно удержать от мести.
- И этот козырь впустую, - усмехнулся Ровецкий. – Будь у вас возможность добраться до моей дочери, вы наверняка привезли бы её сюда и устроили бы нам очную ставку. Возможно, даже стали бы пытать её у меня на глазах, чтобы сыграть на отцовских чувствах. Поверьте, мне совсем не трудно убедиться, что моя дочь – вне вашей досягаемости. Достаточно задать Вам пару вопросов, ответы на которые может знать только она. В остальном повторю то, что уже говорил: в нынешних условиях у того, кто сражается, куда больше шансов выжить. А я своей дочери не враг.
Закончив эту тираду, Ровецкий снова откинулся затылком к стене и пару минут наслаждался своим триумфом, наблюдая за смущением Гиммлера. Впрочем, стоит отдать должное обер-кату – он быстро овладел собой.
- А Вы достойный противник, - сказал Гиммлер после некоторой паузы. – Гитлер предупреждал меня об этом. Соглашусь – у Вас есть все основания не доверять нам. А у Ваших людей – все основания сражаться. Возможно, вы даже будете иметь некоторый успех. Однако, взгляните на карту. Вот здесь, - Гиммлер принялся старательно чертить по карте химическим карандашом прямоугольники и стрелки, - стоят две армии большевиков. Ещё две армии втянулись в бои вот здесь и здесь, - на карте возникли новые тёмно-фиолетовые прямоугольники и стрелочки. – Основные силы большевиков завязли в Беловежской пуще, где наши войска продолжают оказывать сопротивление. Их тылы растянуты, у них нет авиации, но они её подтянут – в этом нет никаких сомнений. Потому что их ведёт Рокоссовский, один из лучших полководцев Сталина. Если восстание успеет продержаться до подхода основных сил Рокоссовского, то красные займут город.
- Рокоссовский? Что ж, в таком случае благодарю за радостную новость, - улыбнулся Ровецкий. – Рокоссовский – варшавяк, он не причинит вреда родному городу. Полагаю, будь я на свободе – я нашёл бы способ с ним договориться.
- Рокоссовский прежде всего – большевик, – прошипел Гиммлер с нескрываемой ненавистью. – А его солдаты – совершеннейшие дикари. Варшава подвергнется опустошению. Древние костёлы взлетят на воздух, священников будут распинать на брусчатке мостовой железнодорожными костылями. Я уж не говорю о женщинах, которых русские варвары насилуют поголовно. Вам не кажется, что в таких условиях цивилизованным европейским народам пора отложить свои счёты до лучших времён, чтобы объединиться против этой угрозы?
Ровецкий лениво потянулся, всем своим видом демонстрируя крайнее равнодушие. Он уже получил то, чего добивался, заставил Гиммлера раскрыть карты. Дальше оставалось только твёрдо стоять на своём. И следить за своей речью, чтобы не сболтнуть лишнего. Бдительность – первое правило партизана, которому Ровецкий старался не изменять ни при каких обстоятельствах.
- Проблема в том, господин фельдмаршал, - изрёк он, - что вы почему-то вспоминаете о братстве цивилизованных европейских народов лишь тогда, когда для вас начинает пахнуть жареным. И благополучно забываете о своих братских чувствах, стоит лишь миновать опасности. У поляков не настолько плохая память, чтобы снова клюнуть на эту старую удочку. Вы почему-то не вспомнили о братстве европейских народов ни в 38-м, когда дербанили Чехословакию, ни в 39-м, когда ваши танки катались по Варшаве, давя мирных обывателей, ни год спустя, когда ваши орды въехали в Париж. Так что не обижайтесь теперь, если и мы проявим такую же забывчивость. Своя рубашка, знаете ли, ближе к телу.
Гиммлер открыл было рот, чтобы возразить, однако, Ровецкий не дал сказать ему ни слова.
- И, кстати, не стоит пугать нас всякими ужасами, вроде поголовных изнасилований и распятых ксёндзов, - продолжал он. – Оставьте это доктору Геббельсу, враньё – его профессия. Пусть он и дальше вешает быдлу лапшу на уши, если сможет. А мы с Вами – люди образованные и умеем отличать истину от пропаганды. Большевики заняли Люблин. Хоть один костёл они там взорвали? Хоть одного священника распяли?
- Большевики отторгли от Польши восточные земли, - ответил Гиммлер. – И там принялись с остервенением насаждать свои порядки. Закрытие храмов и аресты священников там обычное дело. А крестьян насильно сгоняют в эти… как их… в колхозы, где они маются на положении рабов. Бандера мог бы Вам многое рассказать, если бы Вы соблаговолили…
- Бандера – палач и убийца, - отрезал Ровецкий. – Мне не о чем разговаривать с террористами.
- Но если большевики решили распространить своё влияние…
- И на коронные земли? – не дал договорить Ровецкий. – Что ж, полагаю, у Армии Крайовой достаточно оружия, чтобы им воспротивиться. Как я понимаю, сил подавить восстание в Варшаве у Вас, пан Гиммлер, нет – иначе Вы не тратили бы время на уговоры несчастного пленника, а лично командовали бы штурмом Варшавы. Бур, Радослав или кто там командует восстанием, скоро выдавят вас из города совсем. А уж с большевиками они, полагаю, как-нибудь договорятся ко взаимной выгоде.
- Итак, Вы отказываетесь подписать требуемый нам приказ? – подвёл итог Гиммлер.
- Вы совершенно правильно поняли, - ответил Ровецкий, поднимаясь на ноги. – А раз так, полагаю, наша беседа подошла к концу.
- Жаль, - выдохнул Гиммлер. – Видит Бог, я хотел лишь сохранить Вам жизнь. В конце концов, Вы были интересным собеседником и толковым специалистом, и могли бы принести много пользы великой Германии. Я патриот и уважаю людей с принципами. Но увы – Вы сами лишаете меня возможности… Вас казнят. Сегодня же. Приказ у меня в кармане.
Как бы ни был мужествен Ровецкий, но при этих словах по спине у него пробежал холодок. И самому отважному человеку порой изменяют силы, когда смерть надвигается вот так вот, сразу, неожиданно и неотвратимо. В глубине души главный комендант Армии Крайовой надеялся на успешный побег, а если уж не судьба – то, по крайней мере, на то, что перед смертью ему позволят исповедаться. Но похоже, Гиммлер намеревался лишить его и этого последнего утешения. Что ж – Бог видит всё. Видит и расположение души каждого Своего раба. Теперь оставалось надеяться на Его Святую Милость – и не отступить, не смалодушничать в самый последний миг.
Впрочем, весь этот ураган мыслей никак не отразился на лице Ровецкого. Оно оставалось таким же невозмутимым, как будто он намеревался продолжать беседу в прежнем непринуждённо-светском тоне.
- Я вижу, Вам не страшно? – ехидно заметил Гиммлер. – Возможно, Вы просто не знаете, как расстреливают у нас здесь, в Заксенхаузене? Так я Вас охотно просвещу. Обычно узника подвешивают на цепях к столбу – иногда за руки, а самых строптивых, вроде Вас, – за ноги. А потом солдаты используют его в качестве мишени, для упражнения в стрельбе. Некоторые висят так по две недели. Подумайте, две недели служить живой мишенью, и никто даже не подойдёт, чтобы перевязать Вам раны. Мне даже любопытно, сколько дней продержитесь Вы, генерал.
Ровецкий поймал взгляд Гиммлера. Его глаза оставались столь же безжизненными, как и в начале беседы. Обер-кат ничего не чувствовал, обрекая другого человека на смерть. Он уже привык к этому, привык обрекать… Такова уж была у него работа… Что ж, Стефан Грот покажет, как умеют идти на смерть настоящие генералы, стяжавшие себе звание в бою, а не в пыточных камерах.
- Я католик, - ответил Ровецкий. – Вы читали жития наших мучеников? Очевидно, нет, иначе не рассчитывали бы меня напугать. Всё, что Вы можете со мной сделать – ничто по сравнению с пытками, которые выдерживали мои единоверцы во времена Нерона и Диоклетиана. Вероятно, Вы будете удивлены, но я счастлив умереть. Да, счастлив. Погибнув во имя долга и Родины, я получу новую обитель на Небесах, а какой христианин откажется от такой чести? Впрочем, Вам этого всё равно не понять.
При этих словах его голубые глаза – живые, глубокие, пронзительные – встретились с рыбьими глазами Гиммлера, и обер-кат почувствовал, что этот ослепительный взгляд проникает ему в самую глубину души, выворачивая наружу всю грязь и всю тьму, которая только успела накопиться в ней за одиннадцать лет фашистского владычества. И как ночная тьма отступает перед первыми лучами восходящего солнца, так и Гиммлер в который раз смешался под этим взглядом и попятился назад. Рот его открылся, оскалив неровные жёлтые зубы, глаза вылезли из орбит, пальцы рук изогнулись подобно когтям хищной птицы.
- Увести! – прохрипел он. – Увести его! И расстрелять немедленно!
Двое немецких солдат, стоявших позади Ровецкого, навалились на него, закрутили руки за спину и принялись связывать. И тут Ровецкий неожиданно рассмеялся. Он смеялся громко, во весь голос, высоко задрав голову и устремив глаза, как казалось, не в потолок, а куда-то выше, куда Гиммлер не мог бы проникнуть даже с помощью всего своего воображения. Ровецкий хохотал – и всё тело его сотрясалось от смеха. И ёжился от этого смеха Гиммлер, становясь каким-то мелким и жалким, несмотря на весь свой огромный рост.
Место казни Грота-Ровецкого
Закончив свою работу, немцы поволокли узника к двери, а он всё продолжал сотрясаться от хохота. И только в дверях, прежде, чем скрыться в коридоре, он обернулся к Гиммлеру, и лицо его разом посерьёзнело.
- А здорово же Вы меня боитесь, пан Гиммлер, - проговорил пленник. – Здорово же вы все меня боитесь. Даже связанного.
Дулом автомата его толкнули в спину, и Ровецкий вывалился в коридор, едва не упав при этом. Часы пробили три.
- А здорово же Вы меня боитесь, пан Гиммлер, - проговорил пленник. – Здорово же вы все меня боитесь. Даже связанного.
Дулом автомата его толкнули в спину, и Ровецкий вывалился в коридор, едва не упав при этом. Часы пробили три.
***
Генерал Стефан Павел Ровецкий был казнён в концлагере Заксенхаузен в ночь с первого на второе августа 1944 года. Точного времени, когда оборвалась его жизнь, и мужественная душа разлучилась с телом, не знает никто.
А Варшава сопротивлялась ещё два месяца.
А Варшава сопротивлялась ещё два месяца.
[1] Весной 1943 года в Варшавском гетто евреи подняли восстание против политики холокоста. Восстание было жестоко подавлено карателями. Во время восстания в Варшавском гетто Армия Крайова активно поддерживала повстанцев, хотя основные силы партизан в восстании и не участвовали. Грот-Ровецкий лично распорядился снабжать еврейские организации (включая коммунистические!) оружием, хотя и не верил в успех выступления.
Journal information