Летние вечера долги, а ночи коротки. За окном ещё не начинало смеркаться, но тени заметно удлинились, предвещая скорый закат, а солнце, прежде ослепительно белое, приняло оранжево-красный оттенок, похожий на тот цвет, который имеют кленовые листья по осени. Под окном камеры ветер колыхал ветви старой плакучей ивы. Её Ровецкий тоже не мог видеть – он видел лишь раскачивающиеся тени на серой стене камеры. И судя по тому, как яростно раскачивались из стороны в сторону эти тени, ветер на улице был сегодня сильным. Сильный ветер привлекал Ровецкого: как человек, выросший посреди смертельной борьбы, он отдавал должное стихиям природы. Спокойная, размеренная жизнь казалась ему скучной – он всегда шёл против ветра, против течения, всегда – на острие главного удара, вероятно, именно поэтому его и прозвали соратники – Остриё. «Остриё» по-польски – «Грот». Генерал Ровецкий не выбирал себе этого имени, но оно пристало к нему намертво. Вероятно, ему так и суждено будет сойти в могилу – Гротом-Ровецким. Что ж, в конце концов, не так уж и плохо это звучит…
Ветер за окном продолжал трепать плакучую иву, и Ровецкому вдруг вспомнились слова партизанского марша, который неизменно пели его бойцы, бойцы созданной им буквально с нуля после страшного разгрома 1939 года Армии Крайовой:
«Не шумите, плакучие ивы,
Не рыдайте, подруги, о нас!»
Не рыдайте, подруги, о нас!»
Ровецкий закрыл глаза и представил себе марширующую колонну вооружённых людей, одетых, кто во что горазд: партизанское правило – «наша форма № 8, что достали, то и носим», – кто в чудом сохранившихся довоенных польских мундирах, кто – в гражданских пиджаках самых разнообразных оттенков, от пепельно-серого, до сочно-коричневого, напоминающего цвет хорошего изюма, кто в камуфляжных куртках, заботливо сброшенных с самолётов британскими союзниками, кто в трофейных немецких кителях и касках этого омерзительного серого цвета, отдающего подвалом и мышами, но все, как один – с бело-красными повязками национальных цветов на рукавах и головных уборах. Колонна тянулась в лес, уходила в самую чащу, и только ему одному, Стефану Гроту, их неизменному и боготворимому вождю, было известно, где эта людская змея вынырнет из леса, чтобы броситься на оккупантов, больно ужалить их – и снова раствориться в зарослях.
Теперь его бойцы идут в бой уже без него. Ровецкий сам выбрал себе преемника – бывшего генерала бригады, тарнопольского поляка Тадеуша Коморовского, подпольщика с позывным Бур. Генерал бригады… Грот хорошо знал этого генерала бригады, знал и то, что бригада – потолок для Коморовского, выше которого пан Тадеуш никогда не поднимется. Но знал он и то, что этот генерал бригады вёл себя героем в том 1939 году, когда всё бежало и разваливалось на глазах. У Коморовского была воля. Была любовь к Отечеству и готовность к самопожертвованию. А насчёт всего остального оставалось надеяться на бесконечную милость Божию, да на старых товарищей, которые удержат его от опрометчивых поступков. На Августа Фильдорфа по прозвищу Нил. На Радослава Мазуркевича и его брата. На Витольда Пилецкого, год назад успешно бежавшего из Аушвица… Бежавшего! Он, Стефан Грот-Ровецкий, пытался бежать из Заксенхаузена дважды. Но безрезультатно. Почему? То ли Пилецкого стерегли хуже, то ли он, видный в прошлом военный теоретик, книгами которого зачитывались офицеры Войска Польского от Варшавы до самых дальних гарнизонов, не такой уж и толковый военачальник… От последней мысли на душе сделалось совсем гадко, но Ровецкий прогнал её от себя, как назойливую муху. Не о себе, не о своей славе и не о своих достоинствах надо сейчас думать, а о спасении растерзанной и униженной Польши. Когда он, Ровецкий, с небольшой группой верных офицеров создавал Союз Вооружённой Борьбы , о себе никто из них не думал. Не будет же он думать о себе и теперь, хотя бы пришлось и умереть.
Ровецкий вдруг вспомнил о дочери, о большеглазой красавице Ирине. И когда успела вырасти девочка? Казалось, ещё совсем недавно он качал её, четырёхлетнюю, на руках и пел ей харцерские песни, а она смеялась, не понимая половины слов, но чувствуя сильные руки отца и всецело ему доверяя. И вот, девочке уже двадцать четыре. Опытная подпольщица, боец АК с самых первых дней существования. Ровецкий сам готовил её к подпольной борьбе, учил стрелять, ориентироваться в лесу без карты и компаса, совершать дальние переходы на лыжах, держаться в седле, повторяя ей, чтобы вселить уверенность в душу: «Одна девочка стоит нескольких мальчиков». Что ж – дочка вполне оправдала эти слова. Такая не попадётся. Впрочем, то же самое он думал когда-то и о себе, и однако же попался, попался, как тетерев в ловушку, как суслик в капкан, выданный предателем, имени которого, он, вероятно, никогда уже не узнает. Явка, на которую он спешил, чтобы передать товарищам секретное поручение из Лондона, оказалась провалена, и его там ждали – ждали люди в тех самых мундирах отвратительного мышиного оттенка, который он люто с некоторых пор ненавидел, только без бело-красных повязок на рукавах. Ждали и скрутили его прежде, чем он успел понять, что происходит. Оставалось надеяться, что дочку Кедыв [1] теперь окружит удвоенной защитой…
Ровецкий с дочерью на конной прогулке
Опытный военный специалист, Ровецкий понимал, что война неизбежно скоро разразится, понимал и то, что Польша в этой войне непременно будет разгромлена – не ей, технически отсталой, с молодой ещё армией и при полном отсутствии толковых полководцев тягаться с видавшими виды вымуштрованными германскими вояками. Стало быть, надо готовить себя к партизанской войне, ибо в этом – единственная слабость врага, именно партизанского и подпольного опыта нет у немцев, зато в избытке имеется у поляков. Только на этом поле поляки могут переиграть стратегов из вермахта, а значит, стоило попытаться это сделать. Значит, именно в партизанской войне и подпольной борьбе – единственная надежда на спасение Польши. Понимание давало силы для работы. И Ровецкий писал, писал, предчувствуя грядущую войну, не зная, как скоро понадобятся соотечественникам его наработки и будет ли он сам ещё жив, когда они понадобятся. Из-под его пера выходят книги «Уличная борьба» и «Пропаганда как средство борьбы». Дай Бог, чтобы нынешним бойцам Армии Крайовой они пошли на пользу…
Размышления Ровецкого прервал скрежет ключа в замке. Генерал открыл глаза и вскочил на ноги. Тяжёлая железная дверь с лязгом и скрипом отворилась, и в камеру прошмыгнул низенький человечек с мышиного цвета волосами, острым носом и глазами навыкате. Во всём облике человечка, во всей его повадке чувствовалось что-то крысиное, между тем, он держал себя в камере Ровецкого более, чем уверенно. Генерал вдруг ощутил безграничную гадливость и острое желание размазать незваного гостя по стене. Но сдержался, понимая, что они, скорее всего, не наедине, что в глазок тюремной двери за ними наверняка следит конвоир, а возможно, что и не один, готовый по первому знаку ворваться сюда, навалиться сзади… И тогда в лучшем случае – прощай все мечты о побеге, его станут караулить, как бешеного. А возможно, что и просто убьют, с фашистов станется. Смерти Ровецкий не боялся – не раз смотрел ей в лицо, но Отечеству он сейчас, пожалуй, нужнее живой. Поэтому Ровецкий отошёл к стене, заложил руки за спину и воззрился на незваного гостя с предельно равнодушным видом.
Разумеется, Ровецкий без труда узнал незваного визитёра. Находясь в Галиции, тогда ещё польской, он не раз встречал объявления полиции о розыске некоего опасного террориста Стефана Бандеры. Бандера был злобным ненавистником поляков. Позднее до Ровецкого доходили слухи о том, что этот мерзавец, посаженный-таки полицией в камеру, был выпущен из тюрьмы немцами и охотно записался к ним на службу. Кресовые поляки, многие из которых оказались среди его партизан, в красках живописали зверства бандеровцев во Львове в 1941 году. Тогда город с преимущественно польским населением буквально обезлюдел – толпа пришельцев, прибывших в обозе вермахта, с криками «Слава Украине» с остервенением уничтожала поляков, в первую очередь – интеллигенцию как олицетворение силы и духа нации, хранительницу её культурной и исторической идентичности. Профессура Львовского университета вся полегла под ножами и топорами резунов ОУН, охотно надевших форму батальона СС «Нахтигаль». И за всеми этими ужасами маячила фигура этого низенького крысёныша, осмелившегося теперь наведаться в гости к нему, к самому главному коменданту Армии Крайовой.
____________________________
[1] Кедыв – секретная служба в Армии Крайовой, ведавшая организацией диверсий против оккупантов, а заодно выполнявшая функции внутренней службы безопасности. Бойцам Кедыва, помимо всего прочего, поручалась расправа с предателями партизанского движения. В описываемое время Кедыв возглавлял Август «Нил» Фильдорф, впоследствии – Ян «Радослав» Мазуркевич.
Продолжение следует
Journal information