Если бы я решил написать книгу о том, что изменилось за недавние годы, включающие войну, я бы рассказал в ней, как в Биконсфилде спорили о памятнике ее жертвам.
Сперва предложили поставить крест на перекрестке. По ходу спора обсуждались: 1) положение современной женщины; 2) запрет на алкогольные напитки; 3) ценность спорта; 4) безработица; 5) здравоохранение; 6) войны вообще; 7) а главное (хотя прямо о том не говорили) — великая борьба вер, разделившая человечество со времен Креста. Спорила, собственно, малая часть обитателей крохотного города — настоятель, врач, директор банка, несколько почтенных граждан и несколько непочтенных, вроде меня. Однако силы, представленные там, явились из всех столетий — Магомет и иконоборцы; Кальвин, протестанты и русские анархисты; Генрих III, заказывавший маленькие картины для Вестминстера, и Генрих V, молящийся в Париже после Азенкура. Словом, опиши я все это, получилась бы огромная монография.
Прежде всего, отмечу столь типичную для нас терпимость, переходящую в трусость. Казалось бы, при религиозной свободе каждый может свободно говорить о религии. На самом деле ее неудобно упоминать. Заметим, что в этом, как и во многом, бедные и неученые люди гораздо умнее нас. Жители Старого города одобряли крест, потому что он — христианский, или осуждали, потому что он — папистский, но прямо так и говорили. Ученые же протестанты не смели обругать Папу. Вместо того, чтобы объяснить, чем плохо распятие, они объясняли, чем хорош фонтан или городской автобус. Больше всего расхваливали клуб, где бывшие воины могли бы подкрепиться (вот она, проблема алкоголя), или поразмяться (вот он, спорт), или побывать с женой (положение женщин), словом — развлечься в той мере, в какой мы разрешим. План становился все прекраснее. Творцы его, конечно, называли себя людьми практичными, а нас — мечтателями, если не мистиками. Клуб поражал совершенством. Тут были и площадка для крикета, и футбольное поле, и ямки для гольфа, и бассейны; теперь ведь считают, что «практичное» — значит «огромное» и «разрекламированное». План обретал размеры Алладинова дворца. Собрать на это деньги не было никакой возможности, тогда как мечта непрактичных мистиков обошлась бы в сотню–другую фунтов.
Другая мораль этой притчи гласит, что современному уму чуждо представление о цели. Когда я защищал простой символ у дороги, я припомнил слова мистера Бингли из «Гордости и предрассудков». Сестра спрашивает его перед балом, не разумней ли беседовать, чем танцевать, а он отвечает: «Гораздо разумней, но это будет не бал». Нужды прихода, быть может, практичнее креста, но это уже не памятник жертвам. Клуб или больничная палата, или что–то иное, имеющее свою конкретную цель, — не память о войне. Если кто–то считает, что о ней и не надо помнить, пусть так и скажет. Если кто полагает, что незачем зря тратить деньги, пусть не тратит. Делать же что–то совсем иное, притворяясь, что ставишь памятник, недостойно Homo sapiens, этого несчастного антропоида. Кое–кого я убедил, хотя, наверное, и они подозревали меня в непрактичности, тогда как я был очень практичен, что там — деловит. Самую лучшую поверку предложил настоятель, который встал и признался: «У нас в больнице уже есть палата в память чего–то такого… Сказал бы мне кто–нибудь, чего именно!»
Словом, крест стал перекрестком, от которого пути расходятся. Как ни странно, даже те, кто выбрал не клуб, не палату, а памятник, не понимали толком, что весь спор — из–за креста. Одна дама предложила поставить статую солдата, а я вздрогнул, представив себе, какими они бывают. У другой дамы племянник был моряком, и она возражала, но первая поспешно воскликнула: «Да, да, конечно, и моряка!» У третьей был брат авиатор — приняли и его, так что вскоре монумент оброс аэропланами и танками. Это понравилось меньше, но что там, все же не крест! Возникли и другие доводы. Наш местный врач, первоклассный медик, наделенный мальчишеским скепсисом, подумал о том, что крест помешает движению. «Надо приделать фонарь, — сказал он, — а то ночью автомобили будут на него натыкаться». Моя жена, тогда истовая англиканка, мечтательно проговорила: «Какая красота! Светильник перед крестом…»
Самым символичным в этой истории было ее завершение. Если кто–нибудь не понимает, как прочны у нас старые формы аристократического государства, ему поможет тихий и занятный конец биконсфилдских дебатов. Стали голосовать (мало кто знал, за что именно), и победил клуб. Его как не было, так и нет. Зато есть крест, за который мистическое меньшинство проголосовать забыло. Когда возня улеглась, бумаги убрали и каждый занялся своим делом, настоятель обошел прихожан и собрал, сколько нужно, а лорд Берли, наш главный землевладелец, ненавязчиво сообщил, что «участники», если хотят, могут пользоваться его залом. Они были довольны, но в зал ходили редко. Над Биконсфилдом пронеслась Великая война, спасла демократию, отстояла возможность собираться сколько захочешь ради прогрессивных чаяний, а конкретное дело, в конце концов, сделали священник с помещиком, как в старое время.
Другая мораль этой притчи гласит, что современному уму чуждо представление о цели. Когда я защищал простой символ у дороги, я припомнил слова мистера Бингли из «Гордости и предрассудков». Сестра спрашивает его перед балом, не разумней ли беседовать, чем танцевать, а он отвечает: «Гораздо разумней, но это будет не бал». Нужды прихода, быть может, практичнее креста, но это уже не памятник жертвам. Клуб или больничная палата, или что–то иное, имеющее свою конкретную цель, — не память о войне. Если кто–то считает, что о ней и не надо помнить, пусть так и скажет. Если кто полагает, что незачем зря тратить деньги, пусть не тратит. Делать же что–то совсем иное, притворяясь, что ставишь памятник, недостойно Homo sapiens, этого несчастного антропоида. Кое–кого я убедил, хотя, наверное, и они подозревали меня в непрактичности, тогда как я был очень практичен, что там — деловит. Самую лучшую поверку предложил настоятель, который встал и признался: «У нас в больнице уже есть палата в память чего–то такого… Сказал бы мне кто–нибудь, чего именно!»
Словом, крест стал перекрестком, от которого пути расходятся. Как ни странно, даже те, кто выбрал не клуб, не палату, а памятник, не понимали толком, что весь спор — из–за креста. Одна дама предложила поставить статую солдата, а я вздрогнул, представив себе, какими они бывают. У другой дамы племянник был моряком, и она возражала, но первая поспешно воскликнула: «Да, да, конечно, и моряка!» У третьей был брат авиатор — приняли и его, так что вскоре монумент оброс аэропланами и танками. Это понравилось меньше, но что там, все же не крест! Возникли и другие доводы. Наш местный врач, первоклассный медик, наделенный мальчишеским скепсисом, подумал о том, что крест помешает движению. «Надо приделать фонарь, — сказал он, — а то ночью автомобили будут на него натыкаться». Моя жена, тогда истовая англиканка, мечтательно проговорила: «Какая красота! Светильник перед крестом…»
Самым символичным в этой истории было ее завершение. Если кто–нибудь не понимает, как прочны у нас старые формы аристократического государства, ему поможет тихий и занятный конец биконсфилдских дебатов. Стали голосовать (мало кто знал, за что именно), и победил клуб. Его как не было, так и нет. Зато есть крест, за который мистическое меньшинство проголосовать забыло. Когда возня улеглась, бумаги убрали и каждый занялся своим делом, настоятель обошел прихожан и собрал, сколько нужно, а лорд Берли, наш главный землевладелец, ненавязчиво сообщил, что «участники», если хотят, могут пользоваться его залом. Они были довольны, но в зал ходили редко. Над Биконсфилдом пронеслась Великая война, спасла демократию, отстояла возможность собираться сколько захочешь ради прогрессивных чаяний, а конкретное дело, в конце концов, сделали священник с помещиком, как в старое время.
Однако было и продолжение, коснувшееся более серьезных предметов. Антиклерикальное крыло возмутилось, узнав, что это не просто крест, а распятие. Милые, терпимые нонконформисты не могли вынести такого излишества. Разница казалась им особенно важной, ибо не поддавалась логике. Человек, стремящийся к живому Христу, казалось бы, неравнодушен к Христу умирающему; однако он так или иначе предпочел мертвое дерево. Мы не должны поклоняться дереву и камню, но каменное изображение того, что было деревянным, чтить можно! И потом, почему уместней чтить орудие казни, а не ее Жертву? Если кто–нибудь не выносит статуй Юлия Цезаря, но ничего не имеет против заколовшего его меча, он вряд ли такой уж пылкий поклонник этого правителя. Если кто–нибудь предпочтет топор или плаху портрету Карла I, он не вправе сетовать, что его сочтут скорее круглоголовым, чем кавалером. Однако голый крест предпочли Христу; а я все яснее понимал некоторые вещи, которые подвели меня к шагу, изменившему всю мою жизнь.
Подробнее об этом переломе я напишу позже; сейчас скажу одно: распятие стоит, это очень хорошо, но мои союзники, при всем к ним почтении, не совсем поняли цену победы. Они добились уступки, компромисса, меньшего зла; но Распятие — не компромисс, а наше спасение и слава. Мы должны им гордиться, как гордились крестоносцы, сокрушавшие полумесяц. Я не люблю говорить о том, почему ушел из англиканства, но если меня спросят, дам ответ, твердый и четкий, как каменный крест: англиканство разрешает мне распятие. Примерно то же чувствую я, когда речь заходит о поклонении Пречистой Деве. Если вам оно неприятно, не называйте себя англо–католиком. Если же вы католик, вы любите его, вы им гордитесь! Пусть меня бранят за такой папизм или пламенно поддерживают, только бы не "снисходили к моему чудачеству."
Подробнее об этом переломе я напишу позже; сейчас скажу одно: распятие стоит, это очень хорошо, но мои союзники, при всем к ним почтении, не совсем поняли цену победы. Они добились уступки, компромисса, меньшего зла; но Распятие — не компромисс, а наше спасение и слава. Мы должны им гордиться, как гордились крестоносцы, сокрушавшие полумесяц. Я не люблю говорить о том, почему ушел из англиканства, но если меня спросят, дам ответ, твердый и четкий, как каменный крест: англиканство разрешает мне распятие. Примерно то же чувствую я, когда речь заходит о поклонении Пречистой Деве. Если вам оно неприятно, не называйте себя англо–католиком. Если же вы католик, вы любите его, вы им гордитесь! Пусть меня бранят за такой папизм или пламенно поддерживают, только бы не "снисходили к моему чудачеству."
Гилберт Кит Честертон, "Автобиография", глава 10
Journal information