В. Варженский. Из воспоминаний о Великом Сибирском Ледяном походе

Об авторе. В Варженский служил поручиком в армии Колчака, Весной 1919 года числился в Чердынском полку Пермской дивизии. Участник Великого Сибирского Ледя­ного похода. Ушел в эмиграцию, где и скончался после 1972 г.

Отступление Великой французской армии в 1812 году от Москвы, трагизм которого так потрясающе ярко отмечен в истории и в нашей классической литературе, вряд ли может не только сравниться, но даже сколько-нибудь приблизиться к испытаниям, постигшим всю ту почти миллионную массу людей, которые начали этот страшный Сибирский Ледяной поход в полудикой необъятной стране, при холоде в зимнее время до 50 градусов по Реомюру и закончили его ничтожной цифрой живых свидетелей в 10—15 тысяч человек.

Страшная сибирская зима наступала так же быстро, как и тесня­щий нас противник. Ко всем физическим и нравственным страданиям прибавилось еще одно — мороз. Отсутствие теплой одежды особенно заставляло это чувствовать. Люди умирали теперь не только от пули или сыпного тифа, но и оттого, что просто замерзали.

После сдачи Омска моральное состояние воинских частей резко понизилось, и только немногие из них еще сохранили, и то относительно, свою дисциплину и какую-то боеспособность. Даже в самых стой­ких частях превалировала идея не борьбы с врагом, а личного спасе­ния: как бы от врага поскорее уйти.

Оставив позади себя опасную для нас преграду — Иртыш, который мы перешли по льду, замерзшему чуть ли не накануне нашей перепра­вы, мы покатились к Красноярску, на Енисей.

Каппелевская армия совершает свой поход

Войдя в дре­мучий лес, мы как бы очутились в снежном царстве легендарной тай­ги: девственный белый покров лежал на причудливых ветках столетних сосен, елей, лиственниц и пихт таким слоем, что дневной свет едва проникал через его толщу, и все это создавало впечатление фантасти­ческой сказки.

Нарушая покой зимнего сна зачарованной тайги, мы шли по чисто­му, едва запорошенному льду неизвестной мне реки. Двигаясь со ско­ростью не больше 20 верст в сутки, на третий день не совсем обычно­го путешествия под снегом или, вернее, как бы в снежном туннеле мы снова вышли на Сибирский тракт у деревни Ковровой.
Путь от станции Тайга до Красноярска, расстоянием в 400 верст, при частых стычках с мелкими партиями партизан, которые беспоко­или нас, как ищейки затравленного зверя, возбуждал в нас не страх быть убитыми — к мысли о смерти мы давно уже привыкли, — но ужас быть захваченными в плен. Вот что давало нам силы идти и идти, и мы с помощью того же «понужай», делая по 20 верст в сутки, через три недели, под самое Рождество, были у Красноярска.

В то время как вся отступающая или, вернее, бегущая масса людей с обозами и бесконечной лентой едва двигающихся поездов подходила к Красноярску, последний был занят сильным отрядом партизан Щетинкина, бывшего штабс-капитана из фельдфебелей, состоявшим из отличных стрелков-охотников, о которых говорили, что они чуть ли не за версту бьют без промаха в глаз.

Также было известно, по слухам, что наш белый генерал Зиневич, командующий Средне-Сибирским корпусом 1-й Сибирской армии ге­нерала Пепеляева, со всем гарнизоном Красноярска перешел на сто­рону красных. Таким образом, в Красноярске получился внушительный боевой заслон против полуголодных, изнуренных и к тому же мораль­но подавленных и плохо вооруженных частей Сибирской и Волжской армий, с большим процентом больных.

При создавшемся положении, отказавшись, после неудачной по­пытки, от мысли взять Красноярск с боя, наше командование замет­но растерялось, и общего организованного плана прорыва разработа­но не было, а начальники отдельных частей действовали по своей собственной инициативе, не имея связи с другими. Единственно, что было обшей идеей, это — проскользнуть за Енисей, обойдя Красно­ярск с севера.

Отряд, в котором я находился, выбрал маршрут верстах в двадца­ти к северу от города, где расположился противник. Двигались мы но­чью, со всеми предосторожностями, рассчитывая неизвестно на что, шли через большое село во время рождественской службы в местной церкви, мимо которой мы проходили крадучись. А здесь и поджидал нас враг.
Завязался бой. Конечно, это было только сторожевое охранение... Победа осталась за нами, то есть мы проскользнули за Енисей, но сто­ило это недешево: мы понесли большие потери. В этом ночном бою под Рождество я потерял своего младшего брата, с которым шли до Красноярска вместе. Здесь, у Красноярска, принимая в расчет и всех эвакуирующихся, наши потери были не меньше 90 процентов всей движущейся массы. За Красноярск, занятый партизанами, не прошел ни один эшелон, шедший другими путями.

Прорывом некоторой части армии у Красноярска и уходом ее за Енисей заканчивается первый и, может быть, самый страшный пери­од Великого Сибирского Ледяного похода не только географически, так как мы вступили в новую и более трудную область Средне-Си­бирской возвышенности, но и по духовно-психологическому значению этой борьбы.
Здесь, и только здесь, под Красноярском, — это, конечно, мое лич­ное мнение — наше Белое движение потерпело полное крушение. Если до этого и была еще какая-либо надежда удержать за собой часть си­бирской территории и возобновить борьбу с новым упорством и меньшими ошибками и промахами, допущенными нашими политически полуграмотными вождями, то после разгрома у Красноярска она окон­чательно рухнула даже у самых больших оптимистов.

Так закончился первый этап Ледяного Сибирского похода.

После Красноярска за Енисеем армия хотя и состояла из тех же во­инских частей, что и прежде, но по формации эти части было далеки от тех, наименование которых они за собой сохранили. Это не были уже дивизии, бригады и полки, а какие-то жалкие их остатки. К этому времени вся армия полностью вряд ли превышала численность в 20— 25 тысяч человек. Настоящее заключение я делаю на основании поло­жения своего полка. Теперь он состоял из двух батальонов трехротного состава по 25—30 человек в роте и полковой конной разведки в 150 всадников, то есть всего 300 бойцов в полку, а нестроевой роты не было вообще.

Другие части были укомплектованы не лучше. Правда, по качеству состав был выше, так как в нем превалировал физически и морально здо­ровый элемент, сумевший вынести все трудности и лишения похода. Кроме того, теперь армия не была уже обременена массой беженцев, и поэтому части приобрели большую подвижность и боеспособность. Здесь сильнее окрепла убежденность в несовместимости нашей идеологии с большевиками, а также сознание своей обреченности, выйти из которо­го можно только в крепкой спайке, когда «один за всех и все за одного».

Каппелевцы с обозом.

Если до Красноярска мы шли в неизвестность, то теперь перед нами была уже определенная цель, правда еще трудно достижимая, но цель: там, за Байкалом, в неведомой Чите, наш, как нам тогда казалось, еди­номышленник атаман Семенов, и трудный путь уже скрашивается тус­клой надеждой на скорое окончание наших лишений.

От Красноярска до Иркутска еще более тысячи верст. Стояли пер­вые дни января 1920 года, и сибирские морозы день ото дня свирепе­ли все больше и больше.

Местное население, распропагандированное большевиками, относи­лось к нам враждебно. Питание и фураж достать было почти невозмож­но. Эпидемия тифа не прекращалась. Деревни, которые попадались нам на пути, порою бывали совершенно пусты и представляли из себя до ужаса неприятную картину. Жители, напуганные распространяемыми ложными слухами о наших зверствах скачущими впереди нас больше­вистскими пропагандистами, в страхе убегали в лесистые горы, где и оставались, пока мы не покидали их насиженных гнезд. В таких посел­ках мы находили только больных стариков, не имеющих сил уйти в горы, и бездомных или забытых собак, которые, поджимая хвосты, боязливо и виновато жались к пустым хатам, даже не тявкая. Бывалислучаи, что жители, покидая деревню, оставляли специально для нас у общественной избы собранные продукты питания и фураж, как бы положенную дань, желая задобрить нашу «алчность» и этим избежать неминуемого, по их мнению, разгрома родного гнезда.

Красные партизаны также не дремали и час от часу наглели все больше и больше. Нередко поселки, в которых мы предполагали сде­лать ночлег, приходилось брать с боя и держать сильное сторожевое охранение от шаек из местного населения. Помню, как однажды но­чью мы пришли в большое село, которое делилось маленькой речкой почти на две равные части. Заняв квартиры за речкой, ближе к выхо­ду, расположились на ночлег... Утром, только что забрезжил рассвет, караул обнаружил, что в первой половине того же села ночевали круп­ные силы красных... После короткой схватки мы ушли и продолжали путь без серьезного нажима со стороны врага.

Вспоминается и другой случай, когда после длинного и изнуритель­ного перехода, получив сведения, что неприятеля поблизости нет, мы расположились на дневку. Предвкушая хороший отдых в теплой избе зажиточного сибиряка, мы до полуночи развлекались игрой в карты. В тот вечер мне особенно везло, и я выиграл один миллион рублей на сибирские деньги. Передав выигрыш полковому казначею для хране­ния в денежном ящике (у нас это практиковалось), я лег спать. Но­чью, задолго до позднего зимнего рассвета, неожиданно напали крас­ные, и после короткой и беспорядочной перестрелки мы отступили, а казначей вместе с денежным ящиком, в котором находился и мой миллион, достался красным. Такие эпизоды, как только что приведен­ные, не представляли собой редкости, и мы рассматривали их как ку­рьезы похода.

Помимо курьезов бывали и серьезные положения. В одном из та­ких мы оказались у города Канска, расположенного в 200 верстах к востоку от Красноярска по Восточно-Сибирской железной дороге.

Приближаясь к Канску, мы уже имели сведения, что он занят красны­ми. Во избежание всяких нецелесообразных столкновений, наши час­ти армии направились в обход города с юга по проселочным дорогам и двигались верстах в 25 правее Канска. На этом направлении наш авангард вошел в один незначительный поселок, по названию, кажет­ся, Голопуповка, и выслал от себя разведку в сторону соседней дерев­ни, находящейся верстах в трех-четырех впереди. Разведка, вышедшая за околицу, тотчас же была встречена сильным огнем противника и принуждена была вернуться обратно.

Попытка сбить красных всем авангардом вместе также не имела успеха, и отряд вернулся в исходное положение в ожидании подкреп­ления. Следующие за головным отрядом части армии одна за другой втягивались в поселок, и скоро вся армия сосредоточилась в этой не­большой деревне. Все дороги вокруг нас были заняты красными, и мы находились в западне, в которой пробыли целых три дня. Дольше ос­таваться стало уже невозможно, так как все запасы продовольствия в деревне были израсходованы и наступал неизбежный голод.

Со смертельным страхом, закусив до боли губы, чтобы не вырвался стон, с каменным сердцем мы ждали своей участи. Женщины вели себя не хуже мужчин и не впадали в панику. Даже дети не плакали и толь­ко с ужасом, охватившим их маленькие души, молчали.

При одном воспоминании о тех далеких переживаниях в небольшой сибирской деревне даже теперь, спустя 40 лет, по коже пробегает мороз... Попытки пробиться, предпринимаемые не один раз в различ­ных направлениях, как отдельными командами лихих удальцов, так и целыми частями, успеха не имели... Командование растерялось... Дис­циплина упала, и только страх держал всех вместе.

На третий день было созвано военное совещание командиров час­тей, включая батальонных командиров, которое так же, как и под Красноярском, решило предоставить каждой части свободный выбор действия, то есть — спасайся, как можешь... И вот одни, желая смяг­чить врага, пошли в Канск, где находился главный штаб красных, доб­ровольно сдаваться на милость победителя. Другие, преимущественно конные части, бросились на юг, без дорог, лесом, по кратчайшей ли­нии к монгольской границе. Третьи решили снова ударить в лоб, гото­вые умереть или пробиться на восток. В числе последних находился и наш полк, по инициативе которого выбрано было это направление. Полк пошел, как нам казалось тогда, на верную смерть первым.

На четвертый день, ранним морозным утром, при каком-то тупом молчании, точно обреченные, мы решительно двинулись. Впереди ко­манда конных разведчиков, за ней на подводах пехота, дальше обоз с повозками больных, раненых, а также женщин и детей. Конные, вый­дя за поскотину поселка, по узкой дороге вначале легкой рысью, а за­тем в карьер понеслись к следующей деревне, стоящей на невысоком пригорке. Задание их было — проскакать деревню, даже под огнем, и с тыла снова повернуть на нее, когда пехота подойдет с фронта...

Каппелевцы готовятся к атаке. Зима 1920 года

Этого рассказать нельзя... Это надо пережить, чтобы понять всю радость и сумасшедшее изумление, когда деревня, где вчера вечером стоял сильный заслон, о который разбилась не одна наша попытка, оказалась пустой. По неизвестным нам причинам красные ушли, и мы отделались легким испугом, если это можно назвать «легким».

У этого барьера, как и у Красноярска, наша армия подтаяла еще больше. Части, направившиеся на Канск, по сообщению солдатского вестника, так там и остались. Другие, выбравшие путь на Монголию, прокладывая себе дорогу по тайге в девственном глубоком снегу, пре­терпели много лишений, но в конце концов, с большими потерями, все же снова вышли на Сибирский тракт и связались с нами. Мы, взявшие как бы самое неверное и опасное направление, оказались — конечно, относительно — в самом выгодном положении.

От всех больших и малых стычек, где так или иначе неизбежно бывали потери, армия хотя и медленно, но заметно убывала. Беспокой­ство, тяжелые переживания и продолжающаяся еще эпидемия сыпно­го и возвратного тифа, так как к этому времени в отступающих частях не было ни медицинского персонала, ни медикаментов, также имели огромное влияние. Больные не могли попасть в госпиталь и оставались в своих частях, в лучшем случае — под присмотром свих друзей, про­водя большую часть времени на суровом сибирском морозе; к удивле­нию всех, они довольно скоро поправлялись. Впоследствии я слышал, что это явление натолкнуло медицину на мысль лечить тиф холодом и что этот способ будто бы с успехом применялся на практике.

Большую часть своего пути армия двигалась вдоль полотна железной дороги и только изредка, и то вынужденно, отклонялась от своего пря­мого направления. Поэтому мы были живыми свидетелями того, как в классных вагонах с комфортом ехали чехи. Они ехали в направлении Иркутска, увозя с собой много награбленного русского добра. Чехи, онемеченные славяне, алчно захватывали все, что попадалось им под руку и имело какую-либо ценность. Они везли мебель, рояли, какие-то товары и даже русских женщин... Но не многие из последних добра­лись до Владивостока. На Китайско-Восточной железной дороге чехи под предлогом, что идет контроль, не разрешающий их дальше везти, прятали своих подруг в мешки и на ходу поезда выбрасывали их из вагонов.

Мы не могли забыть, что эти чехи — недавние наши враги, затем наши военнопленные Первой мировой войны, потом вынужденные наши союзники, которые предательски ушли с фронта на Волге и Каме в числе чуть ли не 40 тысяч и обнажили наши фланги, что дало возможность противнику угрожать нашему тылу. Все это, вместе взятое, дополненное привилегированным положением этих господ в данный момент, вызы­вало бессильную злобу и горькое оскорбление национальных чувств, ко­торое доходило до ненависти. Самодовольные, сытые, уверенные в пре­восходстве своих сил, они цинично смотрели из окон классных вагонов на изнуренных, голодных, плохо одетых и бессильных настоящих хозяев земли русской — участников трагического Ледяного похода. Подобное явление могло случиться только в небывалое лихолетье в нашей истории, и кто виновник этих стыдных страниц ее —  когда-нибудь скажет спра­ведливый строгий судья — сам русский народ!

Чехословацкие легионеры сторожат свой эшелон. Шубы на них явно ворованные.
Да и в эшелоне, полагаю, не пусто.

В дополнение к сказанному как иллюстрацию можно привести и мой личный случай, который, я думаю, не был единственным. Прохо­дя мимо стоявшего на пути чешского эшелона, я поравнялся с одним упитанным чехом, который сидел на ступеньке вагона и издевательски смотрел на нас, проходящих. В руках у него был большой кусок белого и, как мне казалось, очень вкусного хлеба. Заметив мой голодный взгляд, он нагло предложил обменять хлеб на мой наган. Я отказался. Тогда он швырнул хлеб далеко в снежные кусты и, произнося ругатель­ства, скрылся в вагоне.

Вообще говоря, вряд ли можно найти подходящие слова и краски, чтобы обрисовать те чувства, которые испытывали мы при таких встре­чах. Лично у меня не раз навертывались бессильные слезы, и такие же слезы я видел и в глазах других. Слезы эти навертываются и теперь, хотя много, много убежало с тех пор лет... Но забыть — нельзя.

Когда мы подходили к Иркутску, до армии дошли слухи, что Вер­ховный Правитель адмирал Колчак, который, после сдачи Омска 14 но­ября 1919 года, ехал в чешском эшелоне, 5 января 1920 года был арестован чехами, а 24 января того же года был выдан в Иркутске крас­ным с разрешения французского генерала Жанена. Как выяснилось после, адмирал Колчак был расстрелян 7 февраля 1920 года в Иркутс­ке. Это было как раз в то время, когда мы были в его предместье, на ст. Иннокентьевская.

Колчак перед расстрелом

Как ни тяжело было переживать полученные сведения и как ни велики были злоба и ненависть к чехам, но делать было нечего: пришлось проглотить и эту горькую пилюлю. Если бы адмирал шел с ар­мией, этого с ним не случилось бы.
Во второй период нашего похода, то есть на пространстве Красно­ярск—Иркутск, главнокомандующим мы считали уже генерала Каппеля, который был назначен на место генерала Сахарова 11 декабря 1919 года. Генерала Каппеля я лично не знал и не видел, но имя его среди войск было в ореоле славы, как бесстрашного и доброго рыца­ря-полководца. Генерал Каппель, как говорили, точно простой солдат, делил с армией все лишения и невзгоды, не покидая ее ни при каких обстоятельствах. Поэтому каждый участник Сибирского похода с гор­достью называет себя каппелевцем, как и вся армия присвоила себе наименование Каппелевской.

Говорят, что генерал Каппель во время обхода Красноярска с се­вера по реке Кан, где части, которыми он лично руководил, протап­тывали себе дорогу по занесенному снегом льду в свирепый сибир­ский мороз, отморозил себе ноги и схватил воспаление легких. На ногах началась гангрена, и где-то в глухой сибирской деревушке док­тор простым ножом без всякой анестезии ампутировал ему пятки и пальцы ног. Совершенно больному генералу Каппелю предлагали лечь в госпиталь чешского эшелона, но он наотрез отказался, сказав: «Ежедневно умирают сотни бойцов, и, если мне суждено умереть, я умру среди них».

Владимир Оскарович Каппель. Фото 1919 года

Говорят, что генерал Каппель во время обхода Красноярска с се­вера по реке Кан, где части, которыми он лично руководил, протап­тывали себе дорогу по занесенному снегом льду в свирепый сибир­ский мороз, отморозил себе ноги и схватил воспаление легких. На ногах началась гангрена, и где-то в глухой сибирской деревушке док­тор простым ножом без всякой анестезии ампутировал ему пятки и пальцы ног. Совершенно больному генералу Каппелю предлагали лечь в госпиталь чешского эшелона, но он наотрез отказался, сказав: «Ежедневно умирают сотни бойцов, и, если мне суждено умереть, я умру среди них».

Каппель умер 26 января 1920 года недалеко от Иркутска, на разъез­де Утаи. Тело его было перевезено в санях через Байкал и похоронено сначала в Чите, а потом, с потерей Забайкалья, было взято в Харбин и погребено в ограде Иверского храма, который, насколько я помню, назывался также и военным. Накануне своей смерти, то есть 25 янва­ря, Каппель отдал приказ о назначении генерала Войцеховского глав­нокомандующим Сибирской армией.

Опубликовано в  журнале "Первопоходник", №№ 2 - 3 за 1971 г. Полный текст см. в http://www.dk1868.ru/history/vargenskiy.htm