Император Николай Второй в Царском Селе под арестом.
Описывая события своего царствования, император Николай Александрович действительно предельно сдержан и лаконичен. Он лишь фиксирует, кого и по какому поводу он принимал, какие вопросы обсуждал, когда ездил в Ставку. И этому, надо сказать, есть простое объяснение. Николай Александрович не рассматривал свой дневник как исторический документ, не стремился оставить о себе собственноручное свидетельство - он был слишком скромен для этого. К тому же, зная о германофильстве некоторых своих родственников, он опасался доверять дневнику государственные тайны, предпочитая, чтобы сведения о планах русского командования и ходе боевых действий хранились в Ставке, а не в его личном дневнике. Дневник же был для него своеобразной формой самодисциплины.
Однако из этих лаконичных записей, по крайней мере, напрашивается простой вывод: зимой 1916 / 1917 годов, накануне Февральской революции, император Николай II энергично работал, организуя оборону страны, и столь же энергично, чтобы удовлетворить требованиям царя, были вынуждены работать и его министры. И ещё один важный вывод, важный момент, на который сразу же обращаешь внимание. Несмотря на всю свою загруженность работой по организации обороны, по воскресеньям император Николай II неопустительно ходит к богослужению. Отметим это аккуратность государя как прихожанина - о ней ещё пойдёт речь в дальнейшем. Как бы ни было у него мало времени, но время на общение с Богом, на участие в Литургии Николай Александрович находил всегда, не оправдываясь недосугами. Кураев, правда, пытается ставить государю в вину то, что он "медлит с Причастием", но к Причастию надо готовиться тщательно, вычитывать длительные молитвы. Видимо, царь не считал, что в условиях войны, в условиях того напряжённого графика, в котором ему приходилось работать, он сможет достичь должной молитвенной сосредоточенности, чтобы достойно подготовиться к Причастию. Причина его медления - в благоговейном страхе, а отнюдь не в небрежении.
Теперь что касается пресловутой безэмоциональности. Да, до поры, до времени записи в дневнике Николая II носят характер холодной констатации фактов тех или иных встреч, приёмов и поездок (что характерно, о содержании своих разговоров с генералами и министрами Николай Александрович не распространяется в дневнике - Верховный остаётся Верховным и военную тайну держит исключительно в голове). Но только до поры, до времени. Впервые царь даёт волю чувствам 27 февраля 1917 года - в тот день ему становится известно, что в Петрограде, который он покинул, чтобы отправиться в Ставку, возникли уличные беспорядки и к ним присоединились солдаты запасных батальонов. "Отвратительное чувство, - пишет Николай Александрович, - быть так далеко и получать отрывочные нехорошие известия!" Второй раз государь даёт волю чувствам в день своего отречения, 2 марта 1917 года. "Уехал с тяжёлым сердцем", "Кругом измена, и трусость, и обман!" - эти фразы из дневника Николая Александровича давно уже стали хрестоматийными. Стоит, впрочем, заметить одну странную вещь: чаще всего эти фразы любят взахлёб цитировать как раз те, кто истово, с поистине религиозным энтузиазмом верит в фальсификацию царского отречения. При этом наши мамкины конспирологи охотно цитируют эти фразы из царского дневника, напрочь игнорируя содержащиеся в нём от того же самого дня недвусмысленные свидетельства об отречении!
Николай II в окне царского поезда.
Это изображение часто используют, когда речь заходит о февральском перевороте.
В действительности фото, с которого написан данный портрет,
было сделано в 1916 году.
"Тяжёлое сердце" Николая Александровича можно понять: он неоценимо много сделал для развития производительных сил России и для укрепления её обороноспособности, он принял командование над терпящей катастрофу и разбегающейся армией, чтобы своим личным примером заставить деморализованных солдат сражаться (и добился своего!), а теперь его объявляли чуть ли не главным виновником постигших страну беспорядков, генералы же, которых он выдвинул и назначил руководить фронтами, которым он верил, к мнению которых прислушивался, ничего не смогли ему предложить для спасения его власти. За власть, впрочем, Николай Александрович лично не цеплялся - просто он был убеждён, что силы, перехватившие у него рычаги государственного управления, не во благо России это сделали, а методы, которыми эти силы собирались управлять, не приведут их к желаемому результату. Запись от 2 марта 1917 года - пожалуй, единственный фрагмент царского дневника, где Николай II позволил себе переживать из-за собственной персоны. Слишком уж сильно было нанесённое ему оскорбление.
В последующих своих записях Николай Александрович тревожится уже не за себя. Он больше не главнокомандующий и не правитель страны, но боль за страну и армию не оставляет его ни в царскосельском заточении, ни в тобольской ссылке. Он переживает за свои подшефные полки, которые разделили общую судьбу армии, подвергшись быстрому разложению после падения монархии, он напряжённо вглядывается и вслушивается в любые известия с фронта, радуется начавшемуся наступлению летом 1917 года и с горечью констатирует его провал. "Многие части, насквозь зараженные пораженческим учением, не только отказались идти вперёд, но в некоторых местах отошли в тыл даже не под давлением противника, - пишет он 13 июля. - Просто позор и отчаяние!" Свергнутый государь искренне желает успеха генералу Корнилову, когда слышит о Корниловском выступлении, и столь же искренне переживает из-за неудачи Лавра Георгиевича, предвидя "неразбериху". А ещё - болезненно воспринимает крушение воинской дисциплины среди ... тех самых солдат, которых временное правительство приставило его охранять. В дневнике государя постоянно видишь одобрение, когда караул "хороший", и возмущение расхристанными солдатами, пренебрегающими субординацией и установленной формой одежды. Чувство нестерпимой боли вызывает у него решение солдат караула снять погоны и требование к нему самому сделать то же самое. Всё же Николай Александрович до последнего своего дня остаётся офицером с присущими военному сословию представлениями о чести. "Непостижимо!" - записывает в дневнике государь. - "Я им этого никогда не забуду!" - очевидно, имея в виду не солдат, а революционеров рангом повыше, доведших страну и армию до развала.
Николай II и Александра Фёдоровна в заточении в Царском Селе
К слову, дневники государя не оставляют камня на камне и от ещё одного популярного псевдомонархического мифа - о том, что государь, якобы, заранее знал о своём мученическом венце. Говоря о своём переезде из Царского Села в Тобольск, Николай Александрович много пишет о надеждах, связываемых им с этим переездом. Направление переезда не сразу стало ему известно, и поначалу все царственные узники полагали, что их вывозят в Ливадию. Такая мысль внушила им большое воодушевление - и Николай Александрович собственноручно фиксирует своё разочарование, когда Керенский сообщил ему о необходимости "взять тёплые вещи". "А мы-то рассчитывали на долгое пребывание в Ливадии", - разочарованно записывает государь. Знай он, что перед ним открылся путь к мученичеству, вряд ли он сожалел бы о сорвавшейся поездке в Крым...
Приход к власти большевиков Николай Александрович, как ни странно, воспринял спокойно: одни революционеры для него были ничуть не лучше других. Но начатые новой властью разговоры о "перемирии" с центральными державами, а потом и позорный Брестский Мир выводят его из равновесия. "Армия демобилизована, орудия и припасы брошены на произвол судьбы и наступающего неприятеля. Позор и ужас!!!" - записывает он 20 февраля 1918 года. А 25 февраля добавляет: "Сегодня пришли телеграммы, извещающие, что большевики, или, как они себя называют, Совнарком, должны согласиться на мир на унизительных условиях германского правительства, ввиду того, что неприятельские войска движутся вперёд и задержать их нечем! Кошмар!"
Из дневников Николая Александровича мы можем проследить, как менялись, постепенно ужесточаясь, условия содержания царственных узников, с каким подлинно христианским смирением они переносили возникшие неудобства. Эти неудобства император просто констатирует - жалуются на невыносимые условия содержания царской семьи совсем другие люди, пытаясь хоть как-то облегчить их участь. Николай Александрович много пишет о материальной помощи, которую с готовностью оказывали ему его бывшие подданные, причём не только родовитые и богатые аристократы, обласканные павшим режимом, но и простые жители Тобольска и Екатеринбурга (а значит ни о каком всенародном возмущении и всенародной ненависти к царю говорить не приходится). Фиксирует Николай Александрович и доходившие до него слухи о попытках освободить царственных узников (в Екатеринбурге из-за этих слухов царская семья несколько ночей провела буквально на тюках в ожидании освобождения!), и реакцию на эти слухи большевиков.
Николай II и Алексей пилят дрова. Тобольск, зима 1917/1918 гг.
В заточении царская семья много времени тратит на физический труд - как для того,
чтобы обустроить свой быт, так и для того, чтобы отвлечься от тяжёлых мыслей.
Государь довольно подробно освещает быт царственных узников. А ещё много внимания уделяет кругу своего и семейного чтения. И если семье он предлагает в основном беллетристику, понимая, что нервы супруги и детей на пределе и надо дать им хоть какое-то отдохновение, то сам находит утешение в Библии "начал перечитывать Библию сначала". и в изучении исторической литературы. В последней, вероятно, государь пытался найти ответы на мучившие его вопросы, пытался осмыслить ужас, происходящий с ним и с его страной.
Ещё одним важным моментом в дневниках низложенного государя является его церковно-приходская жизнь. Царь, как я уж е писал, был исправным прихожанином, неопустительно посещавшим все воскресные и праздничные богослужения. Но если во время царскосельского заточения царственные узники имели возможность посещать дворцовую церковь (и исправно её посещали, и причащались все там вскоре после переворота), то в Тобольске и особенно в Екатеринбурге мы видим нескрываемую боль государя от того, что он ограничен в соблюдении норм своей веры, что караул не всегда выпускает его в храм, что приходящие к нему в дом священники не всегда имеют на это время, что комиссары временного, а потом и советского правительства всячески чинят препятствия священнослужителям. До Николая Александровича долетают смутные слухи о начавшихся репрессиях против духовенства - это он тоже исправно вносит в дневник, молясь за притесняемых новой властью священников. При самых трагических обстоятельствах Николай Александрович всё тот же - добрый христианин, верный прихожанин Русской Православной Церкви.
Богослужение в Ипатьевском Доме. Лето 1918 года.
В общем, могу констатировать, что, вопреки расхожему мнению, дневники императора Николая Александровича - ценный исторический источник. Мы мало узнаем из них о событиях, происходивших в стране и мире, участником или свидетелем которых был государь император. Но внутренний мир самого Николая Александровича предстаёт перед нами со страниц этих дневников совершенно открыто - и мы видим перед собой именно того человека, которого нам описывает каноническое житие и книги православных историков: горячего патриота своей страны, добросовестного прихожанина и примерного семьянина. И на эти качества души Николая Александровича не способны повлиять ни война с её заботами и трудностями, ни революция и последующее заточение.
Journal information