Русский казачий отряд объявляет киргизам о реформе.
Скитаясь по степи долгое время и встречаясь со многими лицами, близко стоявшими к этому несчастному делу, я имел случай собрать о нем много достоверных подробностей, которые и передам читателям так, как они рассказывались мне в откровенной и дружеской беседе перед огоньком далекого степного бивуака.
Надо сказать, что “новое положение”, вводившееся среди оренбургской степи, на первых порах совсем не коснулось адаевцев. Они жили слишком далеко, кочевали в соседстве с Хивой и Туркменией, и потому о переустройстве их в самый разгар степного мятежа нечего было и думать. Как прежде, в дореформенное время, так и тогда, когда реформы уже вводились в оренбургской степи, адаевцы по-прежнему делились на две дистанции и управлялись своими почетными биями: Маяевым и Колбиным. Оренбургское начальство распорядилось даже не объявлять им о новом размере податей, что было весьма основательно, так как эта мера, по крайности, на первых порах удержала их от намерения пристать к недовольным и идти на Гурьев.
Но зато, как только вооруженный мятеж в степи был подавлен, военный губернатор Уральской области тотчас потребовал к себе, в Уральск, обоих дистаночных начальников. Оба они явились в начале 1870 года. Им дали инструкции и отправили обратно уже с подполковником Рукиным, которому на правах уездного начальника подчинялось все Мангышлакское приставство.
Рукин, как рассказывают, начал действовать круто. Он вовсе не хотел принимать во внимание ни новости для адаевцев самого дела, ни разнообразия местных бытовых условий, ни обширности степных пространств, ни борьбы с предрассудками. Он думал, что только суровая строгость да страх наказаний одни могут держать в повиновении полудиких кочевников, и этим создал ряд таких затруднений, с которыми пришлось впоследствии уже не ему считаться серьезным образом. Адаевцы с ропотом приняли новое положение; они не хотели платить податей больше того, чем платили прежде, да и в самом разграничении земель между волостями и аулами увидели меру не только стеснительную для скотоводства, но, главное, нарушающую их вековые обычаи. Напрасно Маяев, человек усердный и преданный русским, старался разъяснить им благие намерения правительства; его не слушали; народ мало-помалу переходил на сторону Колбина, который во главе своей дистанции открыто отложился от русских.
В половине марта, при первом известии об этих беспорядках, Рукин выступил из Александровского форта с конною полусотней уральских казаков. Он шел “наказать мятежников”, рассчитывая, что одного появления его с казаками будет достаточно для восстановления полного спокойствия. Но он жестоко ошибся. Напрасно Маяев и несколько почетных биев, присоединившиеся к нему по дороге, советовали ему возвратиться назад, говоря, что мятеж охватил уже большую часть Мангышлака, и что идти вперед с такими ничтожными силами — дело рискованное. Рукин, однако, их не послушал: не зная киргизов, он был убежден, что двух-трех выстрелов будет достаточно, чтобы разогнать какие угодно скопища.
Уральские казаки в конце XIX века
А дорога, между тем, от самого форта на расстоянии слишком 125 верст оказалась пустынной. Аулы спешно откочевывали в разные стороны, и так как “наказывать” при таких условиях было некого, а вести переговоры не с кем, то Рукину, дошедшему уже за Сарыташский залив поневоле оставалось одно: возвратиться в форт. Но едва казаки повернули назад, как получилось известие, что обратная сторона занята мятежниками. Некто Исса Тулумбаев, один из сардарей, человек молодой и богатый, стал во главе восстания и со всех сторон окружил казаков легкими партиями. Положение отряда стало опасным. Те из ордынцев, которые еще оставались нам верными и были в лагере, теперь один по одному, втихомолку перебегали к мятежникам. Скоро при Рукине остались только Маяев с двумя своими джигитами да Косынко, старый киргиз, прослуживший 12 лет бессменным почтарем в Александровском форте. Рукин был видимо встревожен таким оборотом дела и потерял значительную долю своей самоуверенности. Он остановился на первых попавшихся ему колодцах и послал одного из джигитов Маяева в форт за подкреплением. “Я окружен адаевцами, — писал он коменданту: — пришлите на помощь сколько возможно людей, хоть двадцать человек при одном орудии, и вместе с ними пришлите мне второй комплект боевых патронов, фельдшера, медикаментов и водки, которой у казаков совсем не имеется”. Между тем, желая выиграть время, он послал спросить Иссу Тулумбаева, что значат эти вооруженные сборища.
— Скажи, — отвечал на это Исса, — чтобы пристав прежде всего выдал Маяева: пока этот изменник не будет в наших руках, мы не начнем вести переговоров.
С посланным приехало в лагерь и несколько с ног до головы вооруженных киргизов, чтобы принять от нас Маяева.
— Маяева я не выдам, — отвечал им Рукин: — но передайте Иссе, что если он прибегнет к оружию и истребит горсть моих казаков, то правительство не оставит его без наказания.
Само собою понятно, что Рукину, как человеку, стоявшему во главе вооруженной силы, не следовало допускать в самом себе даже мысли о возможности истребления казачьего отряда, а тем более говорить об этом самим же киргизам. Но раз это было сказано, и Исса подметил в Рукине колебание, он приказал открыть огонь по отряду. Целую ночь шла перестрелка.
Картина Василия Верещагина "Высматривают" изображает киргизских бандитов,
вышедших на охоту за русскими головами.
На следующий день, 24-го марта, отряд отошел назад еще верст на десять. На пути при самом входе в крутые каменистые горы Ак-Тау лежало узкое ущелье, которое киргизы и вздумали занять, чтобы окончательно отрезать Рукина от форта. С нашей стороны так же дорожили этим горным проходом, и урядник Багайдин с шестью казаками вызвался предупредить киргизов. Наши и неприятель прискакали туда одновременно. Шесть казаков столкнулись с сотней киргизов, и у самого входа в ущелье произошла рукопашная свалка. Храбрый Багайдин и два казака были убиты, остальные прискакали назад. Отступление отряду было отрезано. По-видимому, лихой казачьей полусотне, вооруженной прекрасными таннеровскими винтовками, нечего было бы и думать о шайке барантачей. Так и смотрели на это дело сами уральцы; но Рукин не попытался даже пробиться, а приказал повернуть направо в горы, чтобы этим путем, как можно скорее, выйти к открытому морю. Но здесь казаки очутились посреди таких скалистых ущелий, что двигаться с обозом было невозможно.
Начинало темнеть. Тогда Рукин, желая ускорить отступление, приказал бросить не только верблюдов с палатками и продовольствием, но и верховых казачьих лошадей, рассчитывая, что в этой местности скорее можно спастись пешком, нежели конными. Казаки бросили верблюдов, но оставить лошадей не соглашались. Они предлагали Рукину завьючить их провиантом, и вести в поводу, говоря, что с лошадьми и провиантом они не только через горы, чрез всю орду пройдут, а случится крайность — положат лошадей в круг, вот им и готовое укрепление; а там не день или два, а целую неделю можно держаться, пока не дадут подмогу из форта. Иканское дело, где сотня уральцев три дня боролась с десятитысячной кокандской армией, было еще тогда в свежей памяти всех. Но Рукин был человек чужой казакам, не знакомый ни с их обычаем спешиваться, ни с подъемом их нравственного духа, и потребовал буквального исполнения своих приказаний. Казаки поворчали между собою, но лошадей бросали; отряд двинулся дальше.
В это время со стороны форта вдруг показалась какая-то конница. На одно мгновение мелькнула у всех надежда, что это казаки. Вот от них отделился один... Маяев поскакал к нему на встречу и в виду отряда был убит из ружья наскочившим на него киргизом (По словам других, Маяев убит в то время, когда отряд расположился уже на ночлег. Он заметил на полугоре одного киргиза из своей дистанции и начал взбираться к нему для переговоров. В эту минуту киргиз выстрелил, и Маяев пал мертвым).
С этой минуты Рукин потерял последнюю надежду на спасение отряда. До моря, у берегов которого Рукин рассчитывал найти спасительные суда рыбопромышленников, оставалось еще верст пять или шесть, а ночь наступила такая темная, что идти дальше было невозможно. Рукин приказал отряду взобраться на уступ горы и там расположиться на ночь. Ни воды, ни продовольствия при отряде не было. Всю ночь киргизы ездили кругом, но близко приближаться не смели — нарезное оружие казаков держало их в почтительном расстоянии. И, тем не менее, Рукин около полуночи позвал к себе старого Косынку и оказал ему:
— Ну, Косынко, дела наши плохи. Вот тебе мое двуствольное ружье, возьми его и спасайся, как знаешь. Мы ничего сделать больше не можем.
Что думал в эту минуту Рукин — неизвестно; но, по всей вероятности, несчастная мысль о сдаче уже запала в его голову. Косынко, между тем, тотчас выбрался из лагеря, но уйти далеко не удалось и ему, — везде были киргизы; он притаился за камни и стал невольным свидетелем того, что произошло здесь на следующее утро.
Начинало темнеть. Тогда Рукин, желая ускорить отступление, приказал бросить не только верблюдов с палатками и продовольствием, но и верховых казачьих лошадей, рассчитывая, что в этой местности скорее можно спастись пешком, нежели конными. Казаки бросили верблюдов, но оставить лошадей не соглашались. Они предлагали Рукину завьючить их провиантом, и вести в поводу, говоря, что с лошадьми и провиантом они не только через горы, чрез всю орду пройдут, а случится крайность — положат лошадей в круг, вот им и готовое укрепление; а там не день или два, а целую неделю можно держаться, пока не дадут подмогу из форта. Иканское дело, где сотня уральцев три дня боролась с десятитысячной кокандской армией, было еще тогда в свежей памяти всех. Но Рукин был человек чужой казакам, не знакомый ни с их обычаем спешиваться, ни с подъемом их нравственного духа, и потребовал буквального исполнения своих приказаний. Казаки поворчали между собою, но лошадей бросали; отряд двинулся дальше.
В это время со стороны форта вдруг показалась какая-то конница. На одно мгновение мелькнула у всех надежда, что это казаки. Вот от них отделился один... Маяев поскакал к нему на встречу и в виду отряда был убит из ружья наскочившим на него киргизом (По словам других, Маяев убит в то время, когда отряд расположился уже на ночлег. Он заметил на полугоре одного киргиза из своей дистанции и начал взбираться к нему для переговоров. В эту минуту киргиз выстрелил, и Маяев пал мертвым).
С этой минуты Рукин потерял последнюю надежду на спасение отряда. До моря, у берегов которого Рукин рассчитывал найти спасительные суда рыбопромышленников, оставалось еще верст пять или шесть, а ночь наступила такая темная, что идти дальше было невозможно. Рукин приказал отряду взобраться на уступ горы и там расположиться на ночь. Ни воды, ни продовольствия при отряде не было. Всю ночь киргизы ездили кругом, но близко приближаться не смели — нарезное оружие казаков держало их в почтительном расстоянии. И, тем не менее, Рукин около полуночи позвал к себе старого Косынку и оказал ему:
— Ну, Косынко, дела наши плохи. Вот тебе мое двуствольное ружье, возьми его и спасайся, как знаешь. Мы ничего сделать больше не можем.
Что думал в эту минуту Рукин — неизвестно; но, по всей вероятности, несчастная мысль о сдаче уже запала в его голову. Косынко, между тем, тотчас выбрался из лагеря, но уйти далеко не удалось и ему, — везде были киргизы; он притаился за камни и стал невольным свидетелем того, что произошло здесь на следующее утро.
Картина Василия Верещагина "Нападают врасплох" изображает одну из боевых стычек русских войск
с исламистскими бандами во время покорения Туркестана. Правда, здесь не казаки, как в отряде Рукина,
а солдаты туркестанских линейных батальонов.
Стало светать; казаки готовились к бою. Но Рукин, вместо того, чтобы вести их к морю или укрепиться на занятой им высоте и ожидать подкреплений из форта, решил начать переговоры.
— Маяев, — послал он сказать Тулумбаеву: — убит; наши верблюды и лошади брошены. Если есть люди, убитые в шайке, то есть и русские, убитые киргизами; стало быть, кровь за кровь пролита, и теперь Исса должен пропустить отряд беспрепятственно.
С ответом на это приехал Девлет Калдыбаев.
— Исса, — сказал он Рукину, — требует, чтобы ты приехал к нему в лагерь вместе с твоими офицерами. Тогда он пропустит отряд и возвратит лошадей и верблюдов.
Сам Рукин был озадачен дерзким тоном посланного, — и тем не менее условие было им принято. Рукин, вместе с двумя офицерами и вахмистром Макаровым, отправился к Иссе. Казаки и здесь пробовали уговорить его:
— Нe поддавайтесь, ваше высокоблагородие, не верьте им — обманут. Кто поверит киргизу, тот хуже бабы, говорят у нас старики. Дозвольте пробиваться к форту; винтовки у нас славные, патронов хватит... He беда, ваше высокоблагородие, что провианту нет, дня два протерпим, а там и в форте будем.
Но Рукин уехал. Через час, не больше, от него возвратился Макаров с приказанием, чтобы казаки спустились с горы и шли к киргизскому стану. Уральцы отказались.
— Еще не было примера, — говорили они: — и деды не запомнят того, чтобы казак покорился киргизам.
Ропот сделался общим. Макаров дал знать Рукину. Тот возвратился сам и не без труда восстановил порядок. Напрасно казаки еще раз просили у него дозволения примкнуть к горе и здесь отбиваться. Рукин отвечал, что это будет напрасно, так как без воды и хлеба они защищаться не могут.
— Так ведите нас вперед, — кричали казаки: — мы шашками пробьем себе дорогу, довольно с нас сраму, что по вашему приказанию мы бросили верблюдов и коней.
— До форта далеко, а путь к морю заперт, — возразил на это Рукин: — пробиться мы не сможем и погибнем даром. Киргизы же обещают отпустить нас с честью.
Казаки не верили.
— Вспомните, — сказал тогда Рукин, — что наши офицеры остались заложниками в руках неприятеля, и что всякое упорство с вашей стороны грозит им погибелью.
Казаки отвечали, что они не виноваты в том, что выдали их офицеров, и что, может быть, теперь их уже нет и в живых. Рукин отвечал, что офицеры живы, но при первой попытке казаков взяться за оружие погибнут непременно.
Что происходило тогда на душе уральцев, этого мы объяснить не беремся; но через полчаса казаки молча и угрюмо шли уже вслед за своим начальником к киргизскому стану. Но там ожидало их новое и еще большее унижение. Исса потребовал, чтобы казаки сложили оружие.
Даже Рукин посмотрел на него с недоумением.
— Я не могу иначе отвечать ни за что, — сказал Тулумбаев в полголоса. — Сейчас пригонять ваших лошадей и верблюдов, и кто знает, что может случиться, если и мои и твои люди останутся вооруженными. Лучше послушай моего совета.
Один из офицеров отправился к казакам уговаривать их исполнить требование, а между тем Рукин, встревоженный и мрачный, ходил взад и вперед по площадке, где полукружием сидели киргизские вожди. Казаки наотрез отказались повиноваться. Рукин подошел сам и стал угрожать их, что все они, по возвращении в форт, как ослушники, будут преданы полевому военному суду.
— Если мы честно, с оружием, пробьемся в форт, — кричали казаки, — то Бог не без милости и батюшка царь простит нам, что мы не пошли в плен к киргизам.
Ропот превращался в открытый бунт, и страшное слово “измена” там и сям уже стало ходить по рядам уральцев. Минута была критическая. Тогда урядник Неулыбин вышел вперед и обратился к полусотне со следующими словами:
— Братцы! — сказал он: — не хорошо мы делаем, что не слушаем начальника. Сложите оружие; должно быть, нам на роду написано погибнуть, как с Бекачем (Князь Бекович-Черкасский, погибший в Хиве в 1717 году). Простимся друг с другом и умрем честными казаками, а не ослушниками.
Некоторые пробовали возразить ему; но речь Неулыбина произвела поразительное действие: после недолгого спора уральцы пришли к заключению, “что воля начальства есть Божья воля, и что против ее идти не приходится”. Тогда, в последний раз перецеловавшись друг с другом, они неохотно стали снимать с себя винтовки, патронташи, шашки и складывать их на указанное место. Человек двадцать киргизов подошли и накрыли казачье оружие большими тяжелыми кошмами, на которых по углам уселось несколько здоровенных ордынцев.
Нe все казаки, однако же, исполнили приказание в точности. Некоторые, человек 17-18, в том числе хорунжий Ливнин, вахмистр Макаров и сам Неулыбин, сдали только шашечные ножны, а клинки, про всякий случай умудрились спрятать в шаровары, пропустив их через карманы за голенища сапог. Когда все это было сделано, Исса свистнул, и толпа киргизов, скрытых до того в засаде, вдруг с диким ревом ринулась на казаков... Первого схватили есаула Логинова и, набросив ему на шею аркан, потащили к верблюдам. Та же участь постигла всех, кто был безоружен: их смяли массой, связали и потом отвезли в Хиву. Но те, которые успели припрятать шашки, выхватили их и защищались отчаянно; хорунжий Ливкин был тяжко изранен и на третий день умер; Макаров, Неулыбин и остальные казаки были частью изрублены, частью покрыты тяжелыми ранами и попали в плен. Рукин только в момент катастрофы сознал свою непростительную ошибку; не желая пережить своего несчастья, он выхватил револьвер и на глазах у всех застрелился; когда он падал, подскочил к нему Исса и ударом шашки разрубил ему голову.
Так окончилась эта катастрофа, о которой казаки-уральцы и теперь еще вспоминают с горьким чувством нравственной обиды.
Картина Василия Верещагина "После удачи"
изображает туркестанских исламистов, собирающих головы убитых русских солдат
после удачного боя. За эти головы ханы платили им награду.
Напрасны и несправедливы были бы обвинения Рукина в измене, трусости или в малодушии. Он хотел спасти отряд и только не сумел этого сделать, потому что не знал ни народа, с которым ему пришлось иметь дело, ни казаков, которыми командовал. Он сам покончил с собою, потому что не хотел пережить нареканий, и теперь, когда прошло уже столько лет со дня его смерти, можно отнестись к его памяти с большей беспристрастностью.
(С) Источник.
Journal information